Ирина Мастерман

Сoдержание:

О себе:

Люблю: поэзию, природу, домашних животных, птиц , интересных людей, ехать далеко в поезде, читать.
Не люблю: трепаться по телефону, карты, разговоры о гороскопах и знаках Зодиака. Особенно не люблю все фанатичное: политика, религия, те же Зодиаки, национальное высокомерие.
Уважаю: трудолюбивых, независтливых, Бога, тех, кто всю жизнь учится.
Не верю: в Америку, то что после смерти есть Рай.
Хочу: долго жить, оставаться до смерти разумной, быть похороненной своими детьми и внуками, желательно и правнуками.
Мечтаю: увидеть своими глазами Килиманджаро, иметь компьютер.
Имею: большую семью и печатную машинку (середина прошлого века).
Не имею: мобильника ( и не надо).

Бессонница 
  
Не сплю. Опять в глаза 
Бессонница мне вкалывает вилы. 
И угрызений совести волна 
Напоминает горб могилы. 
  
Здесь я-хозяйка. Помню имена. 
Бессильно горе Магдалины. 
Истёрты, в кровь её глаза, 
Её глаза вдруг ставшие моими. 
  
И на дыбы становится стена, 
Отряхивая требный плач. 
Без силы 
В неводе гардин луна. 
Мой ангел однокрылый. 
  



ИЕРУСАЛИМ  
  
Я так хочу в Иерусалим. 
Хочу легко покинуть дом  - 
из елей запелёнутых, 
из долгих дождевых прелюдий. 
Покинуть так легко, 
как покидает беззаботный  бедуин 
двугорбый трон 
коленопреклонённого верблюда. 
В земле обетованной воскресить  руины 
и сада чёрного заведомый обман, 
и волшебство псалмов царя 
Давида, смутьяна иудейского - 
язвительный кальян. 
На козью шкуру 
бросить  сувенирный шекель, 
и на прощанье в плачущей стене 
оставить чистоты клочок - тот 
белоснежный ветер заветного  желанья : 
"Помни обо мне" 
  
  
  
  
Пилигрим  
  
И этот день пройдёт. 
И тоже мимо. 
Поднимет прах столбом, 
как пилигрим. 
И я, 
вдыхая запах тлена и 
дорожной пыли, 
послушно побреду за ним. 
Туда, 
где иноверный муэззин 
гортанью обагряет 
неба голубую глину. 
Туда, 
где всё ещё пустой престол 
хранит любви святые мощи 
и исподлобья - 
на ночной постой скребётся 
память - 
из собачьей плошки. 
  
  


ДАЧА  
  
И этот невесомый свет, 
когда становятся длинее тени, 
и эти тысячи мтновений ожиданья. 
Ожиданья чуда. 
Наверно, именно тогда, 
из много-много дней назад, 
давал отец без сожаленья -- 
обет вдовца. Он знал. 
Он знал -- мир может рухнуть, 
но пока, 
поближе к вечеру, к босым ногам, 
к поливке огуречной  - в саду, 
на пожилой, дичаюшей скамейке есть : 
мама, 
я, рассеяная вечно, 
младшая сестра с помятой лейкой. 
И для нас 
он проскипит расхлябанной калиткой. 
И сразу упадёт, 
мерцая ароматным свитком - 
лиловая сирень. 
Сирень слетает с маминых колен, 
а мне взамен - 
ещё так много надо позабыть 
и вспомнить : 
и ласточек, и крыльев посвист, 
и меловую бледность в маминых губах, 
и радость обретения. Пришёл с работы 
папа. Он устал. 

  
  
  
Пиковый валет  
  
Пусть будет так. Мне выпала - разлука. 
Мне памятен: тот ветер в феврале, 
Свиданием любовным, взятый на поруки,- 
Обманный человек, мой пиковый валет. 
  
Я помню как сейчас: 
Холодный дом, притворства угловатость 
И, псом приваженным, изодранную дверь; 
Свисающие клочья серой ваты 
И, маковкой церковной - заострённый день. 
  
Что выбрать в западне сквозной, февральской? 
Тебя? Той памятной зимы - опустошителъную дань? 
Себя? Поникшую в крестьянском полушалке? 
Пусть лучше так. 
Накинув шаль, я выбрала - февраль. 




Веер  
  
Я становлюсь добрее. 
Благодарней тебе. 
За долгие слёзы, какими плачу - я 
и смирившиеся доходяги кони, 
когда они бродят 
бесцельно на бойне, 
до тех пор, пока 
двое опившихся работяг их не загонят 
в - никуда, или 
в - беспредельность. 
Что, собственно говоря, 
является одной мерой. 
Или - формой разъединения. 
При которой остаётся - только 
помнить, что когда-то 
приснилась твоя рука. 
изящная, гибкая, как веер. 
Извлечённая из квадрата 
моих грузных ладоней - едва ли не 
птичья. 
И пробужденье не смыло величья - 
носить в себе грустную нежность. 
Не день. И не два. 
  



Грифон
  
Переболеть. На ноги встать. 
Купить обновы. 
И в комьях, вылетающих 
из-под стремительной подковы, 
однажды, 
птиц над бездорожьем увидать. 
Припомнить, как табунщик дед, 
схватив за ноздри 
жеребца - монгола левой, а правой 
кулаком крушил коня меж; глаз, 
чтоб усмирённому вцепиться в гриву, 
и раствориться в ковыле, 
в саратовских степях. 
Ещё, - самой в десятом поколении 
кровей монгольских, - жить долго, 
не познать печаль, 
и один раз на пустыре, среди осколков - 
составить завещание. 
В любимую траву "пастушья сумка" - 
поставить венский стул, 
громоздкий патефон и, 
содрогнувшись, почувствовать, 
как каменные скулы в ухмылке 
тянет марширующий грифон. 
  


  
ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ
  
Диск солнца на излёте станет 
похож на слепую луну. 
Я буду ждать, пока из морока 
воспоминаний вернётся память. 
  
Мы с ней сойдемся истекающим пространством. 
Плеснёт закатом меркнущий покров. 
Мы вспомним, как умело, как бесстрастно 
нам в жилах отворяли кровь. 
  
Нас посетит ночная грусть. 
Из вещества её возьмутся слёзы.. 
И мы, поняв, что обескровлены и истиной и ложью - 
окончим путь. 
  
И, 
с осторожностью ночного зверя 
мы обе, 
память- поводырь и я, 
сойдём по обжигающим ступеням эры 
жертвоприношений. На алтарь. 




ОДИССЕЙ
  
Его тошнило от воспоминаний. 
Прости, мать ужасов - война. 
Прости ему, итакская жена, - 
мучительное пламя; 
его незабываемый Аид. 
Где жизнь героев - беспородной суке; 
где запах лотоса - безумие таит. 
На алтарях гнездятся змеи. 
Несвежий свод, 
чудовищем в тягучих шеях, - 
плавит переворованные друг у друга 
жизни - девять лет. 
Троя! 
Лютует медь. 
Грехопадений море. 
Прореженные рощи. Стон 
костров. И жертвенных и погребальных. 
Невостребованность бабок повивальных 
для нестареющих троянских жён. 
Земли и неба переделы. 
Разлуки. Сиротская юдоль. 
  
Сребролукий, протяни ладонь. 
Не дай рыдать ребёнку у предела. 
  
Вдохни и выдохни любовь. 




КРИК
  
Я окунулась в странный мир. 
Там было тихо. Отрешённо 
И чей-то крик, 
как колокольчик прокажённых, 
взорвался в тишине. И сник, 
  
как шёлк, что падает с бедра, 
как чья-то горестная участь; 
быть может, это с воплем, 
собственных детёнышей замучив, - 
сорвался в пустоту листок календаря. 
  
А, в тупиках глухих, 
за ковриком входным - мертвецки безучастным, - 
читали "Евангелие от Луки", 
не веря в непорочное зачатье.




Портсигар

Нет прошлого. Есть только будушее.
Но мне там не бывать: с фанерной бабочкой
В послевоенном церемониальном сквере,
насыщенном гулянием семейным
слегка манерных женщин
и мужчин
в зелёных, реже синих, но в непременных
галифе.

Там не бывать-
непритязательной, провинциальной атмосфере,
где развлечение-
станционный, крытый дисками перрон,
буфет.

Куда зайти героям и заказать:
семье -- "крем соду" Купить конфет.
Себе -- два раза взять по "сто".
Занюхать хлебом.
слушать духовой оркестр, играющий "бостон"
Курить "Казбек".
Дышать невозмутимо паровозной гарью.
И говорить с горячностью. И только о войне.

В том будущем --
нет места именному портсигару,
неповторимым жестом извлечённого отцом
из брюк.




Когда-нибудь

Я знаю, что не скоро,
но когда-нибудь,
я загляну в твои глаза.
Раскосые, как одинокий парус,
и, отдаленные судьбой,
как отдалён в театре верхний ярус:
и знаю,
что хмелея радостно от встречи -
я только вскользь упомяну -
почти беспечно,
как познавала каждодневно без тебя высокое 
				искусство смерти
и безучастность камня к ветру и дождям.
И той же мерой
зачаровано глядясь в твои глаза,
я разпознаю главное:
зачем
на свете
я 
была.




Сестра

Помилуй меня, ночь.
И награди.
Не  мраморною глыбой на могиле, 
а дай -- наследника, прошу,
И я скажу:

			сегодня -- праздник.
Сегодня, я оставляю худшее
из людоедства -- глодание себя,
того острвеневшего в сознаньи:
"я -- бесследна" ," я -- одна".
И всё, что прежде по- хозяйски
наползало из провала --
пускай злобясь умрёт у входа.

И вот -- моя сестра.
Мы у окна.
Как и положено в вагонах,
разит и хлоркой, и едой.
(как эпидемия, в вагоне ужин).
Роятся сумерки в углах.
И, на её лицо,
уставшее от лжи и пудры
ложатся хлопьями медлительная мгла,
не исказив
знакомую возможно мне одной, -
почти иконную влиятельную строгость
и ту чарующую робость,
которая сквозит
в чертах у обречённых на любовь
и тех, кто много младше.
В сопровождении обвального дождя --
мы пили чай.
Скитались ложечки в стаканах.
И у промоины оконной я поняла,
(навряд ли объяснимое бывает в тайнах --
так появляются
внезапные прозренья 
или, к примеру, --
избавить могут колдуны от порчи),
я сознала, сестра, что остаюсь в тебе,
как ты -- во мне.
И я спокойна в сердцевине ночи.




Простыни

Если утром посмотреть в окно с дивана, 
то двор без забора
кажется спросонья савнной
(благодаря разброду кустов крыжовника 
и смородины).
Просто пора собирать брошенные на авось простыни.
Случайно не украденные ночью,
они только на первый взгляд
в унисон бытующим здесь нравам, --
замахиваются из-за угла дома
на угольный складик,
крытый ржавой жестяной рванью,
тем самым нанося урон расстоянью.
Впрочем, и приворованное ими пространство,
став невидимым,
не мешает знать, что сосед
триста дней в году одетый в сапоги и ватник,
топчет улицу шестичасовой ранью
в ожидании почтальона.
Кроме газет,
он ждёт письма. От дочери.
Та, между прочим,
замужем за земляком Наполеона Бонопарта.
Это, я вам скажу, партия
для простушки. Её мужа зовут Луи.
Их дочку Мэри.
Мелким близоруким почерком написано,
что она прелесть. Такая маленькая.
Ей нужны клизмочки.
Каждый из нас:
я сосед в телогрейке, почтальонша,
Катенька, ставшая иностранкой,--
борется с одиночеством.
Простыни в свою очередь,
зализывают белыми языками
раны надломленного мередиана.




Мгновение

Он вышел в сад. Всё было -- так
			обычно.
И между тем на этот раз,
исполнившись особенного смысла,
дрожало у дворовой липы на плечах
Медведицы большое коромысло.
Из темноты, без всякого злословья
между собой знакомые 
			перикликались псы,
когда в садах, пересиявших ночью,
лишь изредка, для вящей тишины
ложилось яблоко со стоном
в щетину скшенной травы.

Он вдруг услышал, как из недр
и куполов колокола дробят
неповоротливую вечность, и понял --
эта боль и эта бесконечность
и долгого пути внимательная 
			млечность
становятся мгновением... его.